Замятин мы главные герои. Зрительные или слуховые ассоциации, связанные с именем (номером) персонажа. Главные герои и их характеристика


«Мы» Замятина Е.И.

Здесь рисуется далекое будущее, XXXI в. На Земле воцарилось всеобщее «математически безошибочное счастье». Его обеспечивает Единое Государство. Но счастье, которое оно дает людям, — лишь материальное, а главное — в общих, одинаковых и обязательных для всех формах. Каждый получает сытость, покой, занятие по способностям, полное удовлетворение всех физических потребностей — и ради этого должен отказаться от всего, что отличает его от других: от живых чувств, собственных стремлений, естественных привязанностей и побуждений. Словом, от собственной личности. Само понятие «человек» заменено понятием «нумера», и золотые бляхи с присвоенным нумером каждый носит на груди.

Все живут по законам Часовой Скрижали: в одно время встают и ложатся, одновременно подносят ложки ко рту; все вместе по четыре нумера в ряд выходят на прогулку. Строго в определенные дни любят друг друга. Любовь каждого и каждой — предмет, доступный для всех; она регулируется «розовыми талонами» от врача на сексуальные сеансы с вами. Всякие собственные чувства и предпочтения запретны.

Все это называется состоянием «идеальной несвободы» в отличие от «дикой свободы» прежних веков.

Однако человеческая природа не выносит такого пусть благополучного, но безличного существования. Вопреки безупречно организованному устройству жизни пробиваются, дают себя знать живые человеческие эмоции и страсти. Герой-повествователь, Д-503, математик на государственной службе, восторженно преклоняющийся перед Единым Государством и его рассудком, начинает ощущать эти чувства в себе самом. Он влюбляется, его тревожат мечты и странные мысли. И то же — неясные стремления к чему-то, неожиданные эмоции — обнаруживается у тысяч «нумеров». Кульминацией этого сопротивления человеческой природы механическому благоденствию становится заговор против Единого Государства и восстание. Их возглавляет И-330 — та женщина, которую полюбил герой. Это восстание во имя любви, во имя права на собственные чувства и пристрастия, во имя возвращения к естественной жизни.

Роман построен как повествование от первого лица — в форме дневниковых записей главного героя. Но это не дневник в обычном смысле — это художественная имитация дневника. Немалое место в нем занимает то, что принято называть потоком сознания, — непосредственное воспроизведение душевной жизни человека, его внутренних реакций на явления окружающего мира. Поток сознания как способ изображения в те годы как раз входил в мировую литературу, и Замятин вслед за М. Прустом и наравне с Д. Джойсом дал его первые образцы. В записях Д-503-го положение человека в обществе будущего передается через поток его внутренней речи, внутренний монолог.

Е. Замятин с большим искусством строит этот монолог, прослеживая день за днем, как в одной из единиц механического множества пробуждается живой человек, просыпаются жизнь души, мир чувств и влечений, голос страстей. Писатель изображает это как мучительную душевную драму героя, как его разлад с самим собой. Это разлад тайно-бытия личности в Д-503-м с безличным существованием «нумера».

История любви Д-503-го к И-ЗЗО-й может показаться чисто личной, частной на фоне полных значения коллизий в государстве будущего — строительства Интеграла и заговора против него. Но она не случайно пронизывает все повествование. Именно в ней, этой достоверной человеческой драме, находит образное воплощение главная мысль Замятина — его тревога о человеке, его надежды и сомнения в светлом будущем.

По сути, с героем Замятина происходит то, что вечно повторяется на Земле и много раз повторялось в литературе: прекрасная, манящая к себе женщина выталкивает его из привычной колеи общепринятого житья в другую реальность, в круг неизведанных радостей и тревог, предстающий опасным и влекущим одновременно. Однако для того мира, в котором существуют герои Замятина, это не просто очередная драма встречи мужчины и женщины — это потрясение самих его основ, опровержение его фундаментальных запретов на личную жизнь «нумеров». И обычная земная история наполняется у Замятина онтологическим смыслом. Любовь двоих именно друг к другу независимо от «розовых талонов» и Табеля сексуальных дней — это явление истинного бытия в мир, организованный и выхолощенный «благодетельным игом разума», это весть о том, что человеческое бытие неустранимо существует за пределами Единого Государства и никогда не будет побеждено.

Сцены любовных встреч, узловые в повествовании, соединяют эмоциональный, чувственный накал и четкий, как бы графически выверенный рисунок: «Она была в легком, шафранно-желтом, древнего образца платье. Это было в тысячу раз злее, чем если бы она была без всего. Две острые точки — сквозь тонкую ткань, тлеющие розовым — два угля сквозь пепел. Два нежно-круглых колена...» Это не эротика — это вечно живая человеческая природа выступает в своей телесной полноте.

Нервный, возбужденный рассказ о любовных переживаниях Д-503-го постоянно пересекается повествованием о строительстве Интеграла, о буднях и торжествах того мира, которым правит Единое Государство с его беспощадной логикой математических уравнений, физических констант, доказанных теорем. Все это изложено сухим и строгим языком как бы отчета, репортажа. Сама словесная ткань здесь передает атмосферу лишенного радостей и страстей, почти механического существования. И в то же время здесь угадывается авторская ирония, скрытая насмешка над общественным устройством, делающим людей просто функциональными единицами трудового коллектива. Это усмешка художника, ценящего живого человека выше интересов любого государства.

Но финал романа мрачен. Рассудочная и бездушная машина Единого Государства одолевает сопротивление. Разработана и поголовно осуществляется операция по удалению у человека фантазии, а с ней и всего человеческого — неудовлетворенности, живых переживаний, воображения. Так в Людях уничтожается личность, и восстание обречено на поражение. А герой, в ком пробудилась было индивидуальность, подвергнут операции и тем вновь обезличен, опять верно служит бездушию Единого Государства и предает свою возлюбленную.

Замятинское «Мы» можно назвать романом-предостережением. Предостережением против такого будущего, каким оно станет, если все пойдет так, как началось. Эти опасения писателя имели под собой серьезные основания. Революционное общество действительно было готово отвергнуть всю общечеловеческую культуру, мораль и психологию именно как индивидуалистические. А новую, «пролетарскую» культуру, новую мораль и психологию представляли сплошь коллективистскими, совершенно не связанными с миром личности. Да и саму «новую» пролетарскую массу представляли обезличенной, лишенной индивидуальных переживаний, знающей только классовые чувства. Исследователи уже проводили параллель между замятинским «Мы» и суждениями одного из теоретиков пролетарской культуры А. Гастева, который находил в «...пролетарской психологии поразительную анонимность, позволяющую квалифицировать отдельную пролетарскую единицу как А, В, С или как 375, 075, 0 и т. п.». Гастев предсказывал в скором будущем возникновение таких рабочих «коллективов-комплексов», «в которых как будто уже нет человеческого индивидуального лица, а есть... лица без экспрессии, душа, лишенная лирики, эмоция, измеряемая не криком, не смехом, а манометром».

Не исключено, что Замятин прямо пародировал эти гастевские идеи. Но дело далеко не только в них. Родившийся как предостережение против социальных и идейных крайностей, роман «Мы» важен не самой лишь критикой этих крайностей, имеет не просто историко-литературное значение. Он продолжает жить, ибо причастен к острейшим, не теряющим напряжения проблемам века.

Мы знаем теперь, как футурологические фантазии Замятина отозвались во вполне конкретной исторической практике. Автора романа «Мы» не раз упрекали в искажении социалистического будущего. С ним страстно полемизировал один из лучших советских критиков Александр Воронский. Он осуждал писателя именно за то, что тот «изобразил коммунизм в виде какой-то сверхказармы». «...Памфлет бьет мимо цели»,— утверждал Воронский. Увы, это оказалось не так. Действительность в нашей стране на известное время превзошла даже худшие опасения Замятина: в 30-е и 40-е гг. миллионы людей были превращены в «нумера», но не на золотых бляхах эти номера писались, а на лагерных бушлатах. И А. К. Воронский оказался в числе тех, кто был расстрелян под одним из этих безымянных номеров.

Написанный в 1920 г., роман Замятина с 1921 г. получил широкое хождение в рукописных списках — настолько широкое, что литературная критика 20-х гг., случалось, полемизировала на журнальных страницах с этим еще не опубликованным романом. В 1924—1925 гг. роман «Мы» был издан за границей в переводах на чешский, английский и французский языки, а в 1927 г. появился по-русски в пражском журнале «Воля России» (в отрывках и в обратном переводе с чешского). Он стоит одним из первых в ряду антиутопий XX в. Это произведения о будущем, которые рисуют его отнюдь не идеальным и светлым. Они предсказывают такое устройство общества, при котором человеческая личность будет обесценена, подавлена властью машин или политической диктатурой. Классическими образцами антиутопий считаются «Прекрасный новый мир» О. Хаксли (1932) и «1984-й» (1948) Дж. Оруэлла. Можно было бы говорить о влиянии Замятина на этих авторов. Особенно близким к замятинскому «Мы» кажется роман Дж. Оруэлла. Однако сам автор «1984-го» утверждал, что познакомился с книгой Замятина уже после того, как написал свою. Видимо, это действительно так и свидетельствует прежде всего о том, насколько чутко и точно реагировала свободная писательская мысль на опасность, таящуюся в социалистических утопиях об идеальном устройстве человеческого общества.

Существует точка зрения, что роман Замятина навеян не одними реалиями послеоктябрьской России, что Замятин предупреждал не только и даже не столько об опасности грядущего тоталитаризма, но еще больше об опасности возрастающей власти вещей, техники, прогресса. Спорить об этом нет смысла. Замятин действительно видел оборотные стороны западной цивилизации. Свидетельством может служить, например, полная иронии повесть «Островитяне» (1917), написанная в Англии и об Англии. И все же в 1920 г., в терзаемой военным коммунизмом России Замятина тревожила, надо думать, не будущая власть вещей и машин над людьми, а уже в те дни наступавшая на человека власть тоталитарного государства. Он понимал, что она более реальная и более опасная угроза человеческому будущему. И главный смысл его предостережения направлен именно против любой формы диктатуры. Машины, мир вещей в его антиутопии лишь орудие для Единого Государства. Замятин представлял, конечно, что сами по себе они не несут опасности: важно, чему они служат.

Сочинение

В 1921 г., в русской прозе было написано произведение, одним из главных персонажей которого стал интеллигент — математик. С его точки зрения воспринимается окружающий мир будущего. Высшее блаженство Д-503 испытывает в День Единогласия, который позволяет каждому с особой силой ощутить себя маленькой частичкой огромного «мы». Примечательно, что, с восхищением рассказывая об этом дне, герой с недоумением и иронией размышляет о выборах у древних (то есть о тайном голосовании). Но на самом деле абсурдны выборы без права выбора, абсурдно общество, которое предпочло свободе мысли единомыслие.

Главный герой сливается с массой, растворяет в ней свое «я», подчиняет личную волю общественным интересам. Как же Д-503 описывает достижение всеобщего счастья? Материальные проблемы уже были решены в ходе Двухсотлетней войны. Победа над голодом одержана за счёт гибели 0,8 населения. Жизнь перестала считаться высшей ценностью: люди перестали считаться людьми, стали нумерами. При этом десять Нумеров, погибших при испытании, повествователь называет бесконечной малой третьего порядка.

Д-503 говорит, что город побеждает деревню, человек полностью отчуждается от матери-земли, довольствуется нефтяной пищей. Государство полностью подавляет духовные запросы своих граждан, строго их ограничивает.

Первым шагом к этому было введение сексуальных ограничений, которую принимает главный герой. Великое чувство любви было сведено к «приятно-полезной функции организма». Рассказчик Д-503 ставит её в один ряд со сном, трудом, приёмом пищи. Сведя любовь к чистой физиологии, Единое Государство лишило человека личных привязанностей, чувства родства. Ведь всякие связи с Единым Государством преступны.

Нумера разобщены, поэтому легко управляемы. У людей создаётся иллюзия счастья. В этом большую роль играет Зелёная Стена. В образе главного героя мы видим, что он счастлив, оградившись от всего мира, без возможности сравнивать и анализировать. Государство подчинило себе и время каждого нумера, создав Часовую Скрижаль. У Д-503 отняли возможность творчества, заменив его чувством причастности к Единому Государству, его механической музыке, науке, поэзии. Стихия творчества насильственно поставлена на службу обществу. Для подавления инакомыслия создано целое Бюро Хранителей (шпионы следят за тем, чтобы все были счастливы).

Главный герой постоянно ищет всё новые подтверждения правоты Единого Государства. Он находит оправдание несвободе. Инженер, он смотрит на танец с этой точки зрения, вдохновение в танце позволяет ему сделать вывод лишь о том, что «инстинкт несвободы» издревле присущ человеку. Ему свойственен язык точных наук: «Свобода и преступление так же неразрывно связаны между собой, как… ну, как движение аэро и его скорость, скорость аэро=0 и он не движется, свобода человека=0 и он не совершает преступлений. Это ясно. Единственное средство избавить человека от преступления — лишить его свободы». Отсюда — распределение: тонне — права, грамму — обязанности. Единственный путь от ничтожества к величию: «забыть, что ты — грамм, и почувствовать себя миллионной долей тонны».

У героя сложился особый тип сознания, который является главным достижением и главным преступлением Единого Государства. В этом сознании произошла подмена всех человеческих ценностей. Здесь несвобода — счастье, жестокость — проявление любви, а человеческая индивидуальность — преступление. Естественно, что личность главного героя, сформированная в подобных условиях, ощущает себя ничтожеством по сравнению с силой и мощью государства. Именно так оценивает своё положение герой в начале романа. Но Е. Замятин изображает духовную эволюцию героя: от сознания себя микробом в этом мире Д-503 приходит к ощущению вселенной внутри себя.

С самого начала герой не лишён сомнений. Полному ощущению счастья мешают досадные изъяны этого «идеального» мира. Герою не дают покоя носы, которые при всей одинаковости Нумеров имеют разные формы, личные часы, которые каждый заводит по-своему. Хотя он и гонит прочь подобные мысли, Д-503 догадывается, что в мире есть что-то ещё, не поддающееся рассудку, логике. Ведение записей, попытка самосознания, не поощряемая государственной идеологией, говорят о необычности героя. Но бурные перемены начинают происходить с ним с того момента, когда он встретил I-330. Первое ощущение волнения приходит к герою, когда он слушает Скрябина в её исполнении. Это символ иррациональности, неопознанности человеческой природы. Ощущение утраты равновесия усугубляется после посещения Древнего Дома. Облака, хаос внутри дома приводят героя в смятение. О глубоких изменениях в его душе говорит тот факт, что он не доносит на I-330.

Привычная ясность мыслей утрачена. На смену ясности приходит неизвестность, на смену цельности — мучительная раздвоенность. Ясное, безоблачное небо постепенно превращается в сознании героя в нечто тяжёлое, чугунное. Меняется и речь героя. Обычно логически выстроенная, она становится сбивчивой, полной повторов и недоговорённости. Дело здесь не только в смятении, в предельном эмоциональном напряжении, но и в том, что главному герою незнакомы ревность, любовь. Он привык к отношениям с женщинами как к исполнению долга перед Единым Государством. Право каждого нумера на любой другой нумер являлось для него доказательством равенства, одинаковости людей. Любовь к I-330 — нечто совсем другое. С главным героем происходит невообразимое: его охватывают настоящие, глубокие чувства, в нём пробуждается душа. Уравнительные, насильственные законы Единого Государства больше не властны над ним.

Д-503 попадает в повстанческое движение, которое стремится открыть людям глаза, разрушить иллюзии, сломить Зелёную Стену. Главный герой удивлён: он и не подозревал об инакомыслии в государстве, которому он стал совершенно чужд, зато обрёл единомышленников. Так из защитника принятых устоев герой превратился в их ярого противника. Стал посягать на незыблемые доселе правила, даже на самого Благодетеля.

Но бунт небольшой группы людей против целой системы потерпел крах. I-330 предали казни, а из сознания Д-503 стёрли все воспоминания. Но даже вернувшись в обычное равнодушное состояние, главного героя не покидают смутные ощущения. Эволюция, которую он прошёл, оказалась ненапрасной. Его путь символизирует неподвластные никаким насильственным принципам естественные стремления человека, его душевные противоречия.

В идее возвеличивания человечности и заключается главная мысль романа Е. Замятина.

Другие сочинения по этому произведению

"без действия нет жизни..." В.Г.Белинский. (По одному из произведений русской литературы. - Е.И.Замятин. "Мы".) «Великое счастье свободы не должно быть омрачено преступлениями против личности, иначе-мы убьем свободу своими же руками…» (М. Горький). (По одному или нескольким произведениям русской литературы XX века.) "Мы" и они (Е.Замятин) «Возможно ли счастье без свободы?» (по роману Е. И. Замятина «Мы») «Мы» — роман-антиутопия Е. И. Замятина. «Общество будущего» и настоящее в романе Е. Замятина «Мы» Антиутопия для античеловечества (По роману Е. И. Замятина «Мы») Будущее человечества Драматическая судьба личности в условиях тоталитарного общественного устройства (по роману Е. Замятина «Мы») Е.И.Замятин. "Мы". Идейный смысл романа Е. Замятина «Мы» Идейный смысл романа Замятина «Мы» Личность и тоталитаризм (по роману Е. Замятина «Мы») Нравственная проблематика современной прозы. По одному из произведений по выбору (Е.И.Замятин «Мы»). Общество будущего в романе Е. И. Замятина «Мы» Почему роман Е. Замятина называется «Мы»? Предсказания в произведениях «Котлован» Платонова и «Мы» Замятина Предсказания и предостережения произведений Замятина и Платонова («Мы» и «Котлован»). Проблематика романа Е. Замятина «Мы» Проблематика романа Е. И. Замятина «Мы» Роман «Мы» Роман Е. Замятина «Мы» как роман-антиутопия Роман Е. И. Замятина «Мы» — роман-антиутопия, роман — предупреждение Роман-антиутопия Е. Замятина «Мы» Смысл названия романа Е. И. Замятина «Мы» Социальный прогноз в романе Е. Замятина «Мы» Социальный прогноз Е. Замятина и реальность xx века (по роману «Мы») Сочинение по роману Е. Замятина «Мы» Счастье «нумера» и счастье человека (по роману Е. Замятина «Мы») Тема сталинизма в литературе (по романам Рыбакова «Дети Арбата» и Замятина «Мы») Что сближает роман Замятина «Мы» и роман Салтыкова-Щедрина «История одного города»? И-330 - характеристика литературного героя Д-503 (Второй Вариант) - характеристика литературного героя О-90 - характеристика литературного героя Главный мотив романа Замятина «Мы» Центральный конфликт, проблематика и система образов в романе Е. И. Замятина «Мы» «Личность и государство» в произведении Замятина «Мы». Роман-антиутопия в русской литературе (по произведениям Е. Замятина и А. Платонова) Унификация, уравниловка, регламентация в романе «Мы»

Роман Евгения Замятина «МЫ» по-прежнему занимает умы читателей, интересует критиков, вызывая бурную реакцию и шквал эмоций как положительных, так и отрицательных; он удивляет и оставляет в недоумении, но, несомненно то, что, прочитав его однажды, остаться к нему равнодушным нельзя в виду его сложности, неповторимости; роман не является обязательным к изучению в школе, но, очевидно, является достойным произведением и заслуживает внимания любопытного читателя; не менее достоин изучения и язык автора, его «игра в слово».
Цель занятия: привлечь внимание школьников и студентов к русской прозе.

Задачи:

  • ознакомиться с романом Е.Замятина «МЫ»; проанализировать созданную Е.Замятиным реальность;
  • дать подробную оценку героям Е.Замятина;
  • проанализировать роман Е.Замятина с точки зрения синтаксиса, лексики, принципов построения текста;
  • познакомить учеников (студентов) с основными лингвистическими явлениями и понятиями (дефинициями): синестезия, метафора, эпитет, неологизмы, синонимы, архаизмы и историзмы и др;
  • познакомить обучающихся с основами лингвистического анализа текста.

Реальность в романе Е. Замятина «МЫ» подчинена строгой логике, терминологичности и математической точности, выверенности. Люди больше не люди, человек – не человек, а нумера. И у каждого нумера есть свое буквенно-числовое обозначение, являющее собой имя.

Все нумера представляют собой однотонную безликую массу, без имени, без индивидуальности, и даже их нумера, за исключением шести, никак не раскрываются в романе. Всего в романе мы встречаем 6 «имен»: Д-503, О-90, S, R-13, I-330, Ю. Что же они могут обозначать и почему именно эти буквы выбраны автором?

Так, например В. Набоков также разграничивал окраску звучания букв различных языков: «Черно-бурую группу составляют: густое, без галльского глянца, А; довольно ровное по сравнению с рваным R, Р; крепкое каучуковое Г; Ж, отличающееся от французского J, как горький шоколад от молочного; темно-коричневое, отполированное Я. В белесой группе буквы Л, Н, О, Х, Э представляют, в этом порядке, довольно бледную диету из вермишели, смоленской каши, миндального молока, сухой булки и шведского хлеба. Группу мутных промежуточных оттенков образуют клистирное Ч, пушисто-сизое Ш и такое же, но с прожелтью Щ» . В. В. Набоков наделял буквы не только цветом, но и вкусом, употребляя феноменальные развернутые сравнения, опирающиеся на его гастрономический опыт; все это является собой синестезию, широко распространенную в художественной литературе и тесно связанную с индивидуальным опытом писателя, его субъективным мироощущением.

Возвращаясь к роману Е.Замятина, необходимо отметить, что мужские имена обозначены согласными буквами, а женские – гласными. Вероятнее всего, это объясняется тем, что согласные буквы дают жесткие, громкие, резкие, рычащие, иногда агрессивные звуки в отличие от гласных – поющих, звонких, «хрустальных», мягких и плавных.
Так, например, R–13 – поэт Единого Государства. Английское r, русское р – резкие, рычащие, шумные, грубоватые звуки. «R-13 говорит захлебываясь, слова из него так и хлещут, из толстых губ – брызги; каждое «п» – фонтан, «поэты» – фонтан», «…слова брызгали, хлестали…» . «Слова брызгали» – пример синестезии.

Или двоякоизогнутый S, сопровождавший I-330. Буква S до начала 19 века имела альтернативную форму ſ и называлась «длинная» или «срединная» s. Иногда s обозначалась маленьким значком интеграла, который от нее и произошел. Это особенно важно в виду того, что именно на эту (двоякоизогнутость) черту внешности S обращает внимание Д-503, инстинктивно чувствуя неладное, иррациональное, иксовое, √ –1 в обоих персонажах и в S, и в I.

Итак, главным героем романа является нумер под «именем» или буквенно-числовым обозначением Д-503. Д-503 – это Строитель Интеграла, делающий записи, которые и составили содержание романа.

Д – это пятая согласная буква почти всех славянских кириллических алфавитов, в старо- и церковнославянских азбуках носившая название «добро». Обратим внимание на то, что Замятин в романе «МЫ», по мнению критиков, представляет Россию будущего – Союз Советских Социалистических Республик (СССР), одним из символов которого, наряду с серпом и молотом, стала и пятиконечная звезда.

Каким же предстает перед нами Д-503? Сам Д – 503 видит себя как творца, доброго гения, несущего свет науки в массы, сквозь бесконечность Вселенной. По сути, он такой и есть: он верит в Благодетеля, в строительство Интеграла, во всеобщее счастье…пока в его жизни не появляется I-330.

I-9 буква латинского алфавита, в англ. языке – личное местоимение 1 лица, единственного числа – «Я», в системе римских цифр – 1 (единица), т.е. единственная, первая. Именно I-330 показана в романе как незаурядная смелая личность, осознающая свою индивидуальность, свое «Я», имеющая собственное мнение, стремящаяся изменить реальность, а при невозможности этого – вырваться из нее. I стремится быть первой, выделяться из толпы. Она сродни пророку.

I-330 воплощает в себе черты Настоящего Нового Человека. Она: уверена в себе; свободна; независима; смела («Она была в легком шафранно-желтом древнего образца платье» , более того она пьет ликер и курит); непреклонна; до конца верна своим принципам.

Замятин рисует I как революционерку, Пророка, ведь именно благодаря I Д-503 задумывается о том, кто он и кто все те, окружающие его. Он начинает мечтать о матери – как у древних – и чтобы для нее он был «не Строитель Интеграла и не нумер Д-503 и не молекула Единого Государства, а просто человеческий кусок – кусок ее же самой – истоптанный, раздавленный, выброшенный…» . I-330 говорит его, Д-503, языком, произносит его невысказанные мысли о рае, о счастье, о мечте.

I – 330 выступает и как провокатор, преступница: ведь прежде чем принять философию и мироощущение I-330, Д-503 делается, прежде всего, ее сообщником: она заставляет его испытывать страх разоблачения и наказания. Для этого I ведет его в Древний Дом, потом за Стену, где ему открывается другой мир диких, но свободных людей. Уже в конце романа I – 330 предстает перед читателем стоиком: «…ее ввели под Колокол (..из-под Колокола стали выкачивать воздух..)…так повторялось три раза – она все-таки не сказала ни слова», «…она должна была дать свои показания. Эта женщина упорно молчала и улыбалась» . Именно женщина, а не нумер. Она считала себя женщиной и убедила в этом Д-503. Хотел он того или нет, но даже после великой операции в нем, в глубине его подавленного «Я» осталось воспоминание об I-330 и другом свободном, счастливом, диком, не выхолощенном обществе.

I-330 была свободным человеком, как свободный человек она сделала свой выбор – предала идеалы Единого Государства, переправила беременную О-90 за Стену – , понесла ответственность за свой выбор: нет сомнений в том, что после жестоких пыток ее, в конце концов, казнили. Казнь I-330, возможно, говорит о том, что время таких, как она еще не пришло, их успехи незначительны, а мечты обычного человека ничтожны и мнимы, недаром символом i в математике обозначает мнимую величину.

А что же Д-503? Через характер I-330 раскрывается и он сам, выступая человеком ведомым, боязливым, осторожным, сомневающимся, нерешительным. Он перенес Великую Операцию, был сделан счастливым человеком и рассказал Благодетелю о врагах счастья. Но после него останется Новый Человек, их с О-90 еще пока не родившийся ребенок, которого I-330 все-таки переправила за стену.

О-90. «… вся кругло обточенная…. круглая, пухлая складочка на запястье руки – такие бывают у детей» , «милая О», «радостно-розово открыла рот О» («розово» открывала рот» – синестезия), «О розово, кругло смеялась» (еще один пример синестезии). О выступает как ласковая, человечная, доверчивая, на первый взгляд несколько поверхностная. Ее имя полностью является отражением ее характера. Она безумно любит и хочет иметь детей. И вот, несмотря на свою видимую покорность и принятие государственных порядков (детоводство, Материнская и Отцовская нормы) она решается родить ребенка. Ее ребенок, который, несомненно, родится уже за Стеной, становится, с одной стороны, символом, надеждой на крушение всеобъемлющей грубой безнравственной власти замятинского математизированного общества, а, с другой стороны, противопоставляет одного человека всему обществу и сравнение силы и возможностей одного и массы происходит не в пользу одного: один бежит за стену. Один отступает и прячется…

Наряду с терминами, которые в романе Замятина Е. Мы не выступают более как термины в обычном понимании этого слова, буквенно-числовые обозначения вместо имён всесторонне раскрывают проблему унификации личности и подчинения ее интересов массовому, всеобщему. Это достигается путем:

  • введения в текст необычных имен;
  • широкого употребления терминов с целью выражения идеи подчинения всех и вся строжайшим законам логики, математики;
  • отказа от традиционного понимания и построения текста.

Роман Е.Замятина МЫ представляет интерес не только как философский, исторический роман, он является интересным еще и с точки зрения смыслового развития слов, «их индивидуально-творческого применения и преобразования, поскольку индивидуальное употребление слова может быть связано с выполнением им характерологических функций в языке художественной литературы» . Термины у Замятина Е. не выступают более как термины в обычном понимании этого слова: они приобретают эмоциональную окраску, становятся стилистически оправданными и создают неповторимые образы в силу новых приобретенных ими свойств. Так, например: «… один благодетель, другой – преступник, один со знаком плюс, другой со знаком минус»; «√– 1 заглох, не шевелился» или «… опять заворочался √– 1» , а вот еще пример: «И нет счастливее цифр, живущих по стройным вечным законам таблицы умножения. Ни колебаний, ни заблуждений». В данных примерах четко видно, что математические термины у Е. Замятина выполняют определенную стилистическую функцию и являются контекстуальными синонимами уже существующим в литературном языке словам:

Положительный, добрый, порядочный, благодетель = плюс
Отрицательный, нечестный, злой, преступник = минус
Непонятное, неизвестное, иррациональное, непознанное, трансцендентальное = √– 1
Заблуждения, сомнения, блуждания = колебания.

В данных примерах термины не потеряли своего исходного основного (денотативного) значения, но приобрели дополнительное, более эмотивное (коннотативное значение) в силу использования в новом непривычном для них окружении – художественном тексте.

«Более того, один термин может выступать синонимом другому, например: «…я все время дышал чистейшим горным воздухом мысли, – а внутри как-то облачно, паутинно и крестом какой-то четырехлапый икс» , где икс выступает контекстуальным синонимом √– 1, обозначая одно и тоже – состояние смятения, неуверенности, ожидания чего-то необычного, невероятного и необъяснимого логикой» .

Термины активно участвуют в создании таких экспрессивно-стилистических средств, как: синестезия, напр.: квадратная гармония; ассиметричное молчание; пестрый шум; метафора и персонификация, напр.: опять заворочался √– 1 и другие .

Замена имени буквенно-числовым обозначением также способствует раскрытию темы «математизированного» выверенного мира, где все подчинено законам логики, где все линейно, предсказуемо и константно.

Синестетизм и терминологичность повествования Е.Замятина позволяют создать уникальные по выразительности и экспрессивности образы, обогатить тексты индивидуальными метафорами и сравнениями, обострить чувства читателя, приблизив его к авторскому мироощущению. Исследование механизмов синестезии, взаимодействия терминов между собой и с общеупотребительной лексикой, отображенных в текстах, углубляет представление о художественном творчестве, его связи с когнитивными способностями и языковой компетенцией автора.

Задания для работы с текстом

Предлагаемые ниже задания и вопросы для обсуждения могут использоваться преподавателем литературы в любом удобном порядке, могут быть дополнены другими заданиями.

1. Представьте биографию Е.Замятина и список с раскрытием краткого содержания наиболее значимых произведений.

2. Найдите отличительные черты романа «МЫ» как образца современной прозы. Охарактеризуйте роман на уровне:

  • построения гипертекста
  • протяженности во времени повествования (линейное/нелинейное повествование)
  • синтаксиса
  • лексики
  • морфологии

3. Опишите характеры главных героев Д-503 и I-330 (не менее 20-25 эпитетов) и попытайтесь «нарисовать» их внешность. Найдите определение слова «имя», кем дается имя человеку? Почему у главных героев нет имен?

4. Наглядно представьте этапы развития Д-503 (начало ведения дневника как отправная точка; знакомство с I-330; все промежуточные этапы (если они есть); этап осознания себя или «я чувствую себя»; другие), используя ломаную линию. Может ли один и тот же этап жизни Д-503 рассматриваться и как взлет, и как падение. Если да, то с какой точки зрения? Если нет, то почему? Опишите каждый этап развития Д-503, пользуясь его «языком».

5. На основе текста сформулируйте основные правила, по которым живет общество, представленное в романе «МЫ». Какие из этих правил вы считаете приемлемыми/неприемлемыми? Почему?

6. Найдите определения следующих терминов и выучите их. Проиллюстрируйте примерами из романа:

  • синестезия
  • метафора
  • метонимия
  • синекдоха
  • окказионализм
  • антитеза
  • гипербола
  • эллипсис
  • парцелляция
  • бессоюзие
  • сравнение
  • зевгма
  • поток сознания
  • эпитет
  • архаизмы
  • неологизмы
  • историзмы
  • синоним, контекстуальные синонимы
  • антоним, контекстуальные антонимы

7. Какие слова современного русского языка стали архаизмами и историзмами в данном романе? Какой эффект при этом достигается автором?

8. Прокомментируйте следующие выражения, подберите к ним синонимичные фразы из современного русского языка:

  • иксово усмехнулась мне
  • пунктирное дыхание
  • вертикальные морщины
  • «вдохновение» – неизвестная форма эпилепсии
  • все время в квадратном положении
  • человеческие головы непрозрачны, и только крошечные окна внутри: глаза
  • √– 1 заглох, не шевелился
  • терять цифроощущение
  • хореизировать приговор
  • думать о свободе – думать об ошибке
  • холодная вода логики
  • вы обросли цифрами, по вас цифры ползают, как вши
  • дети – единственно смелые философы
  • молекулярная дрожь

9. Ознакомьтесь с романом Дж. Оруэлла «1984». В чем сходства и различия данных романов? (данные сведите в таблицу). Которое изображение тоталитарного общества вам кажется более реалистичным, почему?

10. Напишите рецензию на роман Е.Замятина «МЫ».

11. Подготовьте лингвистический анализ текста.

  1. Абрамов Н. Словарь русских синонимов и сходных по смыслу выражений. - 7-е изд., стереотип. - Москва: Русские словари, 1999;
  2. Арнольд И.В. Стилистика современного русского языка. – М., 1990;
  3. Виноградов В.В. Основные типы лексических значений слова. Избранные труды. Лексикология и лексикография. – М., 1977;
  4. Гальперин И. Р. Текст как объект лингвистического исследования. – Москва, 1981
  5. Графский В.Г. История политических и правовых учений – М.: «Издательство Проспект», 2005;
  6. Глазкова В.С. Функционально-стилистические особенности терминов в художественной литературе (на примере романа Е.Замятина «МЫ») // Фестиваль педагогических идей «Открытый урок», М.: Издательский дом «Первое сентября», 2007-2008;
  7. Замятин Е. Мы. – Екатеринбург, 2002;
  8. Колшанский Г. В. О языковом механизме порождения текста // Вопросы языкознания. – 1983
  9. Ожегов С.И., Шведова Н. Ю. Словарь русского языка – М., 1990;
  10. Оруэлл Дж. 1984 – М.: АСТ издательство, 2008;
  11. Galperin I.R. Stylistics, M., 1989;
  12. Тураева З.Я. Лингвистика текста: (Текст: структура и семантика). – Москва, 1986.
  13. Набоков В. Другие берега / В. Набоков. – М. : Книжная палата, 1989. – 288 с.

Является великолепным примером антиутопии. Это роман, содержащий в себе протест европейскому обществу, нежелание заходить в тупик. По значимость эта книга стоит на одном ряду с такими культовыми антиутопиям, как «О дивный новый мир» Олдоса Хаксли и « » Джорджа Оруэлла . В этой статье мы проведем небольшой анализ романа «Мы» Замятина.

История создания романа

Замятин возвратился из Англии и под впечатлением начал писать свой роман. В 1920 году работа была окончена. За границей роман был опубликован в 1924 году, а в России лишь в 1988 году в журнале "Знамя". Такой поздний выпуск обусловлен цензурой. Считалось, что роман противоречит политическим интересам страны. В СССР на Замятина обрушился настоящий шквал критики со стороны представителей власти и литературных кругов.

Анализ композиции романа «Мы» Замятина

Роман «Мы» написан в стиле конспекта рабочего. В произведении Евгений Замятин создал два мира и их разделил цветовой гаммой. Единое государство имеет серую и голубую палитру, а пространство за Зелёной стеной пестрит изобилием красок. Преобладает розовый оттенок, как будто это иллюзорный мир. Это как раз и подчеркивает то, что вне рамок возможности намного шире, чем в них. Жизнь как будто играет новыми красками и сияет во всех своих проявлениях.

Если же говорить о жанровом своеобразии романа, то произведение считается романом-антиутопией. Основная идея этого жанра - это растворение собственного «Я» ради общих интересов. Роман является антиутопией во всех своих проявлениях. В романе содержится любовная линия. В конце произведения девушку казнят в Газовом Колоколе, а парня лишают фантазии, проводя операцию. Замятин постарался явно показал жизнь в таком закрытом государстве и за его пределами. Более подробно познакомиться с сюжетом вы можете, прочитав краткое содержание романа «Мы» .

У героев нет имен, фамилий или прозвищ. Каждому присвоен свой номер. Такой прием создан, чтобы показан тоталитарный режим их государства. Они нужны лишь для общего дела, никто не рассматривает жителей как личностей. Это место, где все друг другу равны.

Анализ проблематики романа «Мы»

Основная проблема романа - поиск человеческого счастья. К чему приводят такие поиски, можно прочитать в романе. Мир показан огромным механизмом, сравниваемым с вечным двигателем, а каждый человек в нем рабочее звено, без которого полноценное функционирование невозможно.

Проводя анализ романа «Мы» можно заметить, что Замятин в своем романе показал мир будущего, полного бездушности и условностей. Чтобы выйти из такого государства, достаточно получить Y и быть изгнанным за Зелёную стену. Этот мир полностью контролирует человек, у него нет ничего своего: ни мнения, ни голоса, ни прав. Фантазию и вдохновение населения, считают болезнями, вся их жизнь - математика.

Мысль главного героя, что "Разум превыше всего", пришла к нему уже после операции по удалению вдохновения, ведь именно оно делало его человеком, а не бездушным устройством для выполнения технических задач.

Смысл название заключается в том, что же произойдет с людьми, если искусственно создать будущее.

Подводя итог нашему краткому анализу романа «Мы» Замятина стоит отметить, что это действительно книга, которая заслуживает нашего внимания. Автор поднял серьезные вопросы, на которые должен дать ответ в первую очередь человек сам себе.

Мы предлагаем вам полностью прочитать книгу «Мы» . Будет рады, если после прочтения вы поделитесь своими мыслями и оставите отзыв на нашем сайте.

Мир Замятина - ничего не поделаешь - живет другим. Автор романа «Мы», как Лаплас Наполеону, мог бы сказать критикам: я не нуждаюсь в этой гипотезе. В блистающем мире двадцать девятого века уже прочитаны не только , но и Ницше («Бог умер»).

Ломает героя вовсе не парадокс о Боге-палаче, а нечто иное - человеческое, слишком человеческое.

«Слушайте: неужели вам в самом деле ни разу не пришло в голову, что ведь им - мы еще не знаем их имен, но уверен, от вас узнаем, - что им вы нужны были только как Строитель Интеграла - только для того, чтобы через вас...

Не надо! Не надо! - крикнул я.

Так же, как заслониться руками и крикнуть это пуле: вы еще слышите свое смешное „не надо", а пуля - уже прожгла, уже вы корчитесь на полу».

Фантазия и любовь - последние бастионы личного в замятинском мире. Фантазию можно оперировать. А любовь оказывается симуляцией, симулякром, подделкой, предательством. В одной из первых сцен (запись 6-я) 1-330 разделяла «просто-так-любовь» и «потому-что-любовь». Настоящая любовь как раз - «просто-так». Она и сразила героя-рассказчика, превратила его в «я». А его, оказывается, любили «потому-что-любовью», скорее, даже не любили, а просто использовали в своих целях. Он по-прежнему оставался частью «они» - человеком-функцией, нумером, Строителем Интеграла. «Просто-так» его любили лишь мать и круглая О.

В последнем свидании с героиней он понимает, что сказанное Благодетелем - . И это - конец (заглавие предпоследней записи). После этого становится возможной Великая Операция по удалению фантазии, откровенный рассказ Благодетелю о «врагах счастья» и спокойное наблюдение за страданиями «этой женщины» под газовым Колоколом (Замятин и здесь рифмует: сцена пытки напоминает сцену недавней любви).

Парадокс восьмидесятилетнего бытования книги, помимо всего прочего, заключается в поиске адресата замятин-ского «минуса».

Автор упорно повторял: «Написанный в 1919-1920 гг. утопический роман „Мы" - в первую голову представляет собой протест против какой бы то ни было машинизации, механизации человека; американские критики в отзывах о романе „Мы" вспоминали о системе, применяемой в Америке на заводах Форда. В этом романе находили рефлексы эпохи военного коммунизма, но с современностью его связывать, конечно, нельзя» (письмо К. Федину, 21 сентября 1929 г.)13.

«Близорукие рецензенты увидели в этой вещи не более чем политический памфлет. Это, конечно, неверно: этот роман - сигнал об опасности, угрожающей человеку, человечеству от гипертрофированной власти машин и власти государства - все равно какого» (интервью Ф. Лефевру, апрель 1932 г.)14.

Но ему упорно не верили. В. Шкловский в соответствии с формальной установкой начала двадцатых увидел в «Мы» всего лишь «потолок Евгения Замятина», зеркало его метода «чередующихся, проходящих образов»: «По-моему, мир, в который попали герои Замятина, не столько похож на мир неудачного социализма, сколько на мир, построенный по замятинскому методу. Ведь, вообще говоря, мы изучаем не Вселенную, а только свои инструменты»15.

А. Воронский, критик, редактор, большевик, влиятельная фигура двадцатых годов, не дал себя обмануть. В превосходно написанной книге (тем хуже!) он обнаружил служение злому делу, пародию, художественный памфлет, пропитанный «неподдельным страхом перед социализмом, из идеала становящимся практической, будничной проблемой». Некоторым извинением для автора могло служить лишь то, что на самом деле он «написал памфлет, относящийся не к коммунизму, а к государственному, бисмарков-скому, реакционному, рихтеровскому социализму».

Замечателен финал статьи А. Воронского «Евгений Замятин»: «Мы, коммунисты... мы должны жить теперь как фанатики. А если так, то какую роль играет здесь то узкоиндивидуальное, что особенно ценит автор? Вредную, обывательскую, реакционную. В великой социальной борьбе нужно быть фанатиками. Это значит: подавить беспощадно все, что идет от маленького зверушечьего сердца, от личного, ибо временно оно вредит, мешает борьбе, мешает победе. Все - в одном, - только тогда побеждают»16. Тонкий критик, борец за «искусство видеть мир» вдруг выступает с позиций проинтегрированного, подвергнутого Операции замятинского героя.

В 1946 году, в рецензии на роман «Мы», Дж. Оруэлл, наследник и продолжатель Замятина, даже не зная авторских комментариев, практически повторил их: «Вполне вероятно, однако, что Замятин вовсе и не думал избрать советский режим главной мишенью своей сатиры. Он писал еще при жизни Ленина и не мог иметь в виду сталинскую диктатуру, а условия жизни в России в 1923 году были явно не такие, чтобы кто-то взбунтовался, считая, что жизнь становится слишком спокойной и благоустроенной. Цель Замятина, видимо, не изобразить конкретную страну, а показать, чем нам грозит машинная цивилизация»17.

Сегодня, в обратной перспективе, видно, что замятинский антиутопический «минус» оказался стрелой, направленной в разные цели (в том числе тем современникам еще не видимые).

Стерильно вылизанный мир Города, конечно же, больше напоминает добрую старую Англию или молодую Америку, чем разгромленную Россию образца 1920 года с домами-пещерами и травой, растущей между торцов петроградских мостовых. В качестве ближайшего предшественника романа критики дружно называли «английскую» повесть «Островитяне». «По основному заданию и по всей постройке вещь теснее всего связана с „Островитянами". Весь ее быт представляет из себя развитие слова „проинтегрировать". Строй страны - это осуществленный „Завет принудительного спасения" викария Дьюли»18. Любопытно, что в 1927 году статья публиковалась как начало цикла «Эпигоны Андрея Белого»). Английский исследователь А. Майерс и вовсе различает в романе городской пейзаж Ньюкастла 1916 года - там Замятин строил ледоколы.

Но уже к концу двадцатых годов в зеркале «Мы» все больше начинает отражаться советская тоталитарная реальность: всеобщее присутствие Вождя-Благодетеля, строительство Стены на границе с Западом (Замятин будет выпущен за нее одним из последних), институт государственных поэтов, дни единогласия и выборы без выбора, публичные казни при всеобщем одобрении, идея последней и окончательной революции - «его социальные предвидения выписывать можно многими десятками» (А. Солженицын).

Оказалось, все это вполне возможно и вне технической составляющей - без аэро, стеклянных домов и умных машин.

Разлом в замятинском мире в конечном счете проходит не между человеком и машиной, даже не человеком и государством, а - между «мы» и «я».

Исходное «мы» при этом имеет отношение не только к поэзии Пролеткульта, Маяковского и традиции коллективистских утопий. Некоторые социальные психологи (Б. Поршнев) предполагают, что отношение «мы и они» глубже и первичнее, чем отношение «я и ты». Исторический механизм формирования личности оказывается приблизительно таким: мы - они - вы; он - ты -- я.

«Мы» и «я» - крайние точки на с трудом поддающемся исчислению историческом пути. В смоделированной Замятиным реальности герой пробегает его за 124 дня.

Только что он славил разум и Благодетеля, восхищался лучшим из возможных миров, полностью сливался с «мы». Но вот он уже вынужден скрывать свои мысли («Неправда как ложь и неправда как умолчание относятся к миру человеческих отношений и в генезе представляют собой выражения обособления индивида в некоторой общности». В. Поршнев), обнаруживать в себе лохматого «я» и соглашаться на участие в заговоре против Интеграла и Благодетеля.

В отношениях с Благодетелем можно увидеть поэтологи-ческий шифр, психоаналитически интерпретированный бунт против Отца (Р. Гольдт). Но возможно и иное, более общее прочтение: это бунт против догмы, мертвого авторитета, безличной инструментальной власти, существующей, кстати говоря, на псевдодемократических основаниях. Что и является началом ее конца.

«Авторитет тем непререкаемее психологически, чем более соответствующее лицо фактически, социально несменяемо... Кто такой „господин"? Это тот, кого фактически невозможно сместить. В соответствии с этим его воля для подчиненного автоматически обязательна, что в принципе равносильно неограниченному внушению. Существование господина выражает константность, инвариантность данной общности. Если его можно сместить или заменить, или хотя бы вообразить смещенным или замещенным, его психологическая власть уже глубочайшим образом поколеблена; она заменяется механизмом выбора: кто более господин - он или другой?» (Б. Поршнев)19.

Голосование против Благодетеля в День Единогласия, всего лишь поднятые вверх руки - уже начало конца этого города и этого мира. «Неужели обвалились спасительные вековые стены Единого Государства? Неужели мы опять без крова в диком состоянии свободы - как наши далекие предки? Неужели нет Благодетеля? Против... в День Единогласия - против? Мне за них стыдно, больно, страшно».

Люди за Стеной, эти покрытые желтыми волосами скифы, апостолы свободы как воли - оказываются новым «мы». У них своя организация, свои вожди и цели, своя правда, а следовательно - и ложь.

Герой с только что родившейся душой, с любовью, равной смерти, перемалывается, как зернышко между жерновами, между двумя конфликтующими разнонаправленными «мы». Его возвращение в лоно Единого Государства - почти самоубийство, попытка избавиться от невыносимой боли предательства любви. «И мне было ясно: все решено - и завтра утром я сделаю это. Было это то же самоё, что убить себя, - но, может быть, только тогда я и воскресну. Потому что ведь только убитое и может воскреснуть».

Роман начинался оксюмороном: «благодетельное иго разума» . Последняя его фраза: «Потому что разум должен победить» - приобретает иронически-двусмысленный характер.

Победа этого разума - конец перспективы. Преданная любовь и ампутированная фантазия делают прежнего восторженно почитающего прекрасный новый мир Строителя Интеграла существом без памяти, без эмоций, кажется, даже без интеллекта. Он изживает свою болезнь (душу) и окончательно сливается с первым «мы» - примыкает к колонне уже оперированных, которых он с ужасом видит перед первым полетом Интеграла: «На углу, в аудиториуме - широко разинута дверь, и оттуда - медленная, грузная колонна, человек пятьдесят. Впрочем, „человек" - это не то: не ноги - а какие-то тяжелые, скованные, ворочающиеся от невидимого привода колеса; не люди - а какие-то человекообразные тракторы».

Предел человеческого - машина, предел нумера - трактор. Таков итог эволюции Единого Государства. Правда, Стена уже разрушена, на улицы падают мертвые птицы, «в западных кварталах - все еще хаос, рев, трупы, звери».

Но, может быть, важнее в открываемой Замятиным перспективе то, что перед самой Операцией, «в этот апокалипсический час», нумер Д-503, будущий трактор, успевает задать вопрос сумасшедшему математику: «Слушайте, - дергал я соседа. - Да слушайте же, говорю вам! Вы должны - вы должны мне ответить: а там, где кончается ваша конечная Вселенная? Что там - дальше?» И сделать последнюю запись: «И я понял: если даже все погибнет, мой долг (перед вами, мои неведомые, любимые) - оставить свои записки в законченном виде».

Бывшие сначала «неведомыми», «иксом», читатели постепенно становятся для героя «теми, кого люблю и жалею», «неведомыми друзьями».

Инстинкт творчества оказывается такой же мощной силой, как любовь и смерть.

Потому среди прочих оппозиций романа великому рационалисту Тэйлору (а кое-кто считает, что Тэйлоров в «Мы» даже два - американский инженер, энтузиаст научной организации труда, и английский математик) противопоставлены улыбающийся курносый древний поэт Пушкин, неистовый Скрябин, «какой-нибудь там» Кант, допотопные Шекспир и Достоевский. «Ежедневные оды Благодетелю», бессмертная трагедия «Опоздавший на работу» и «Стансы о половой гигиене» - безуспешные попытки приручить этот неукротимый инстинкт, овладевающий и главным героем.

Люди за Стеной поклоняются некоему юноше Мефи. Замятин разъяснял:

«Настоящий человек всегда Фауст, и настоящая . - непременно Мефистофель. А Мефистофель - величайший в мире скептик и одновременно - величайший романтик и идеалист. Всеми своими дьявольскими ядами - пафосом, сарказмом, иронией, нежностью - он разрушает всякое достижение, всякое сегодня нисколько не потому, что его забавляет фейерверк разрушения, а потому, что он втайне верит в силу человека стать божественно-совершенным».

Роман «Мы» писал литературный Мефистофель, скептик и в то же время - романтик, идеалист.

Судьба Д-503, автора поэмы «Мы», складывается трагически. Судьба биографического Автора оставляет некоторую надежду. Сочиняя мрачную антиутопию, Замятин оставался утопистом в своей вере. Скифом. Еретиком. Гражданином Города Солнца.

На заданный через несколько лет после его смерти Г. Адамовичем вопрос «Будет ли двадцать первый век?» он отвечал рассказом о веке двадцать девятом.

Он верил, что последние времена, как и последняя революция, - невозможны.

ЭПОС «КОНАРМИИ» И. БАБЕЛЯ

В 1924 году командарм Буденный, «въехав в литературу на коне и с высоты коня критикуя ее» (Горький), обнаружил, что под его началом в Конной армии служил „клеветник", „садист" и „дегенерат от литературы" - гражданин Бабель. «Под громким, явно спекулятивным названием „Из книги Конармия", незадачливый автор попытался изобразить быт, уклад, традиции 1-й Конной армии в страдную пору ее героической борьбы на польском и других фронтах. Для того чтобы описать героическую, небывалую еще в истории человечества, борьбу классов, нужно прежде всего понимать сущность этой борьбы и природу классов, то есть быть диалектиком, быть марксистом-художником. Ни того, ни другого у автора нет... Гражданин Бабель рассказывает нам про Красную Армию бабьи сплетни, роется в бабьем барахле-белье, с ужасом по-бабьи рассказывает о том, что голодный красноармеец где-то взял буханку хлеба и курицу; выдумывает небылицы, обливает грязью лучших командиров-коммунистов, фантазирует и просто лжет»1, - писал Буденный.

Через шесть лет «рядовой буденновец» Вс. Вишневский, посылая т. Горькому свою версию - Драму «Первая Конная», вторил Буденному: «Несчастье Бабеля в том, что он не боец. Он был изумлен, испуган, когда попал к нам, и это странно-болезненное впечатление интеллигента от нас отразилось в его „Конармии". Буденный мог оскорбиться и негодовать. Мы, бывшие рядовые бойцы, тоже. Не то дал Бабель! Многого не увидел. Дал лишь кусочек: Конармия, измученная в боях на Польском фронте. Да и то не всю ее, а осколки. Верьте бойцу - не такой была наша Конармия, как показал Бабель»2. Автор объяснялся и соглашался:

«Что я видел у Буденного, то и дал. Вижу, что не дал я там вовсе политработника, не дал вообще многого о Красной Армии, дам, если сумею, дальше»3, - говорил он.

В начале тридцатых на одном писательском собрании Бабель берет в союзники и самого командарма: «...Я перестал писать потому, что все то, что было написано мною раньше, мне разонравилось. Я не могу больше писать так, как раньше, ни одной строчки. И мне жаль, что С. М. Буденный не догадался обратиться ко мне в свое время за союзом против моей „Конармии", ибо „Конармия" мне не нравится»4. Обещания исправиться и исправить, дать «то» - может быть, к счастью - остались неисполненными.

Книга из 34 рассказов сложилась за три года и потом переиздавалась в неизменном виде. Уже в тридцатые годы Бабель опубликовал еще два («Аргамак», с датировкой 1924-1930 и «Поцелуй», 1937) и даже успел включить первый текст в очередное издание. Сюжетно они отчасти дублируют другие вещи («Аргамак» - «Историю одной лошади» и «Мой первый гусь», «Поцелуй» - «Переход через Збруч» и «Вдову»). Возможно, эти тексты нашли бы свое место где-то в середине сборника. Но механическая постановка их вконец ломает продуманную и сложившуюся структуру. Сегодня их место - в приложении. Эти рассказы лишь дополняют «основной текст», как дополняют «Одесские рассказы» другие сочинения на ту же тему.

К завершенной, классической «Конармии» Бабеля привели три шага, три ступени преобразования сырого жизненного материала в произведение искусства.

Польский поход был предпоследним значительным эпизодом Гражданской войны (впереди - штурм Перекопа) и последней отчаянной попыткой экспорта русской революции на Запад. Захват поляками Киева, ответное наступление Первой конной на Варшаву, страшное поражение («Мы проиграли кампанию, - бормочет Волков и всхрапывает. - Да, - говорю я». - «Замостье»), откат на Украину, мирный договор и фиксация границ (до 1939 года) - все это к середине двадцатых превратилось в ближнюю историю, еще кровоточащую, но уже твердеющую, покрываемую хрестоматийным глянцем (отсюда - протесты Буденного и «рядовых буденновцев»).

Автор будущей «Конармии» участвовал в польском походе (май-ноябрь 1920 года) с документами на имя Кирилла Васильевича Лютова. В газете «Красный кавалерист» «военный корреспондент 6-й кавдивизии» публикует заметки - о героических бойцах, героических сестрах милосердия, зверях-врагах. «В наши героические, кровавые и скорбные списки надо внести еще одно имя - незабвенное для 6-й дивизии, - имя командира 34 кавполка Константина Трунова, убитого З. УШ в бою под К. Еще одна могила спрячется в тени густых Волынских лесов, еще одна известная жизнь, полная самоотвержения и верности долгу, отдана за дело угнетенных, еще одно пролетарское сердце разбилось для того, чтобы своей горячей кровью окрасить красные знамена революции. - Польская армия обезумела. Смертельно укушенные паны, издыхая, мечутся в предсмертной агонии, нагромождая преступление на глупость, погибают, бесславно входя в могилу под проклятия и своих и чужих».

Этот стиль идеологических лозунгов и банальностей, пышных метафор и риторических фигур, конечно, понравился бы командиру Первой Конной. Да и возможно ли было иное в армейской газете? Но в бабелевских рассказах такая стилистика стала эпизодическим «чужим словом» - объектом остраненного рассмотрения и тонкой эстетической игры. «Бойцы! - сказал тогда, глядя на покойника, Пугачев, командир полка, и стал у края ямы. - Бойцы! - сказал он, дрожа и вытягиваясь по швам. - Хороним Павлу Трунова, всемирного героя, отдаем Паше последнюю честь.

И, подняв к небу глаза, раскаленные бессонницей, Пугачев прокричал речь о мертвых бойцах из Первой Конной, о гордой этой фаланге, бьющей молотом истории по наковальне будущих веков» («Эскадронный Трунов»).

Параллельно, «для себя», Бабель ведет дневник. Он был утерян, сохранился чудом и опубликован через много лет после гибели автора. Здесь - подробная хроника похода, откровенные оценки и своих, и врагов. Героические формулы газетных статей корректируются картинами жестоко-стей, грабежей, пьяного разгула, эротики. «Житомирский погром, устроенный поляками, потом, конечно, казаками. После появления наших передовых частей поляки вошли в город на 3 дня, еврейский погром, резали бороды, это обычно, собрали на рынке 45 евреев, отвели в помещение скотобойни, истязания, резали языки, вопили на всю площадь. - Ужасное событие - разграбление костела, рвут ризы, драгоценные сияющие материи разодраны, на полу, сестра милосердия утащила три тюка... Зверье, они пришли, чтобы грабить, это так ясно, разрушаются старые боги. - Надо проникнуть в душу бойца, проникаю, все это ужасно, зверье с принципами. - Разговор с комартдивизионом Максимовым, наша армия идет зарабатывать, не революция, а восстание дикой вольницы. Это просто средство, которым не брезгует партия».

Сохранились также планы и наброски «Конармии». Повторяющие дневник по материалу, они содержат важные замечания о форме, художественной структуре будущей книги. «Рассказ стремителен и быстр. - Короткие главы, насыщенные содержанием. - По дням. Коротко. Драматически. - Никаких рассуждений. - Тщательный выбор слов. - Форма эпизодов - в полстраницы. - Без сравнений и исторических параллелей. - Просто рассказ. - Стиль, размер. - Поэма в прозе». Последнее определение повторяется трижды.

Повторяясь, ощупью, Бабель ищет и в конце концов находит эстетическую формулу, в которую укладывается привычный в двадцатые годы материал боев и походов: поэма в прозе, стремительный и быстрый рассказ, становящийся поэзией.

«Бабель прекрасно вписывается в советский литературный пейзаж 20-х годов. „Конармия" тематически стоит в одном ряду с партизанскими рассказами и повестями Всеволода Иванова, и с „Чапаевым" Фурманова, и с „Разгромом" Фадеева, и с великим множеством иных сочинений о Гражданской войне. Ее натурализм и жестокость, буйство темных, стихийных сил, раскованных революцией, нисколько не примечательнее и не страшнее, чем у того же Всеволода Иванова или Артема Веселого. Ее цветистый слог нисколько не цветистее и не ярче, чем волшебная словесная ткань Андрея Платонова, или отважные эксперименты „Серапионовых братьев", или неповторимый колорит „Тихого Дона"» (Ш. Маркиш)5.

Это так и одновременно совсем не так. Совпадая со многими современниками тематически, Бабель отталкивался от них эстетически, прежде всего - жанрово.

«Чапаев», «Разгром», «Россия, кровью умытая», «Тихий Дон», главные книги Платонова («Чевенгур», «Котлован») были разнообразными трансформациями романа. В партизанских повестях Вс. Иванова и великом множестве иных сочинений о Гражданской войне очевидна была натуралистическая, очерковая основа. Такие «военные физиологии» были жанрово аморфными. Они ориентировались, скорее, на психологическую подробность большой формы. Применить к ним критерии краткости, тщательного выбора слов, размера решительно невозможно. Ближайшим эстетическим соратником автора «Конармии» становится писатель, начавший чуть раньше и предельно далекий по материалу. «Под пушек гром, под звоны сабель от Зощенко родился Бабель», - фиксировала эту связь эпиграмма двадцатых годов. Судьба того и другого связана с малыми жанрами русской прозы.

В 1937 году в беседе с молодыми литераторами Бабель, объявляя Льва Толстого главным, с его точки зрения, русским писателем, в то же время объяснял - почти физиологически, - почему он не может следовать толстовскому методу. «Дело вот в чем, в том, что у Льва Николаевича Толстого хватало темперамента на то, чтобы описать все двадцать четыре часа в сутках, причем он помнил все, что с ним произошло, а у меня, очевидно, хватает темперамента только на то, чтобы описать самые интересные пять минут, которые я испытал. Отсюда и появился этот жанр новеллы».

Бабель прекрасно видит некоторую чуждость «этого жанра» на русской почве. «Мне кажется, что о технике рассказа хорошо бы поговорить, потому что этот жанр у нас не очень в чести. Надо сказать, что и раньше этот жанр у нас никогда в особенном расцвете не был, здесь французы шли впереди нас. Собственно, настоящий новеллист у нас - Чехов. У Горького большинство рассказов - это сокращенные романы. У Толстого - тоже сокращенные романы, кроме „После бала". Это настоящий рассказ. Вообще у нас рассказы пишут плоховато, больше тянутся на романы»6.

Естественно, рабочее определение новеллы он находит не «здесь», а «там». «В письме Гёте к Эккерману я прочитал определение новеллы - небольшого рассказа, того жанра, в котором я себя чувствую более удобно, чем в другом. Его определение новеллы очень просто: это есть рассказ о необыкновенном происшествии. Может быть, это неверно, я не знаю. Гёте так думал»7.

Прикоснувшись к новому обжигающему материалу («Почему у меня непреходящая тоска? Потому что далек от дома, потому что разрушаем, идем как вихрь, как лава, всеми ненавидимые, разлетается жизнь, я на большой непрекращающейся панихиде»), Бабель стал создателем нового рассказа, сочетающего поэтику бытовой «новости» и модернистской экспрессивности и эксцентричности.

«Конармия» - «необыкновенныхпроисшествий», новелл-пятиминуток. В этом, жанровом, контексте Бабель ближе не Фадееву с Платоновым, а Зощенко, автору «Рассказов Синебрюхова», с его идеей неописуемости новой реальности старыми художественными средствами.

Бабель домовито обустраивает этот малый, фрагментарный жанр, делая его разнообразным, богатым возможностями и перспективами.

В книге есть новеллы в точном смысле слова - анекдоты, случаи, необыкновенные происшествия с обязательной пуантой, точкой, неожиданной, ошарашивающей читателя концовкой.

В незнакомом доме рассказчик спит рядом с трупом, не подозревая об этом («Переход через Збруч»). Грудной ребенок, которого всю ночь трогательно опекает другой конармеец, оказывается мешком соли - и Балмашов «кончает» спекулянтку-обманщицу («Соль»). Дезертир-дьякон, выдающий себя за глухого, после трехдневных истязаний конвоира, действительно, становится глухим («Иваны»).

В других случаях необыкновенное происшествие в рассказе отсутствует. Люди просто едут куда-то, разговаривают, пишут письма, поют... Но сюжет и здесь строится по законам новеллы, а не сокращенного романа. Заменой событийной новеллистической точки становится то!, слово («Ужели слово найдено?»), эффектный афоризм, который вспыхивает в концовке текста и разрешает накапливающееся на протяжении новеллы напряжение и ожидание.

«И мы услышали великое безмолвие рубки» («Комбриг два»); «О смерть, о корыстолюбец, о жадный вор, отчего ты не пожалел нас хотя бы однажды?» («Кладбище в Козине»); «...а увидимся, прямо сказать, в царствии небесном, но, как по слухам, у старика на небесах не царствие, а бордель по всей форме, а трипперов и на земле хватает, то, может, и не увидимся» («Продолжение истории одной лошади»).

«То или иное бабелевское словцо, та или иная магическая формулировка становится гравитационным центром эпизода, - замечает исследователь черновиков „Конармии" Э. Коган. - В особых случаях подобный словесный сгусток возникает априорно, до ситуации. Он кочует из эпизода в эпизод, и автору приходится примерять не одну сюжетную оправу, пока она не сольется с драгоценной находкой»8.

Традиционная новелла-ситуация, новелла-анекдот соседствует в «Конармии» с новеллой-формулой, новеллой-афоризмом. Естественно, бывают случаи, когда «словцо» подпирает и подтверждает новеллистическую точку. «Стрельбой, - я так выскажу, - от человека только отделаться можно: стрельба - это ему помилование, а себе гнусная легкость, стрельбой до души не дойдешь, где она у человека есть и как она показывается. Но я, бывает, себя не жалею, я, бывает, врага час топчу или более часу, мне желательно жизнь узнать, какая она у нас есть...», - завершает герой свой рассказ о страшной мести веселому барину Никитинскому («Жизнеописание Павличенки, Матвея Родионы-ча»). «Жалеете вы, очкастые, нашего брата, как кошка мышку...», - хрипит Афонька Вида после выстрела в Дол-гушова («Смерть Долгушова»).


2024 © styletrack.ru.